Девочка вновь поворачивается, но... в комнате уже никого нет. И дверь закрыта на задвижку. И корзина с грушами стоит у ее ног, сверху лежит бант, а куклу Веру она крепко прижимает к груди. В дверь стучат четыре раза, коротко и резко. Мама! Настя дрожащими пальцами, продолжая обнимать Веру, отодвигает задвижку. Мама не входит, а влетает в комнатку, и от ее распахнутого пальто веет солнечной вьюгой, хотя на улице - темным-темно. - Настюха! - мама кидает на пол сумку, из которой торчат густые, с шишками еловые лапы. - Папа прислал письмо... Слышишь! Он пишет, чтобы мы его простили (а мы и так простили, да?), чтобы ждали - его весной выпускают досрочно... Он пишет что никогда больше не будет пить, потому что они там, в колонии, строят храм, и он поверил в Бога и понял, что нас с тобой любит...

Настя плачет. Плачет потому, что ей очень хорошо. И тепло вдруг стало - можно снять пальто. - Настя! - вдруг пугается мама. - Ты что, открывала кому-то? Откуда груши, кукла? Кто сюда приходил? - Приходил Николай Чудотворец, - серьезно и тихо отвечает девочка. - И я не открывала, он так вошел. И он тоже сказал про папу... И еще: он сказал, что Бог возьмет тебя к Себе в храм... - Уже взял, - мама смеется и, кажется, совершенно верит Насте. - Я сегодня на исповеди все рассказала отцу Владимиру из нашего храма, и он меня позвал петь в церковном хоре. И школу можно не бросать - у меня часов не так много. А потом они сидели, обнявшись, на старом диване, ели груши и от души веселились. Где-то во дворе-колодце, в одной из квартир, часы гулко пробили двенадцать. Наступило Рождество Христово.